Разрушители, в свою очередь, не оставались равнодушными к тому, что предстало перед их взорами. После сдачи Перисабора «огромные запасы зернового хлеба, оружия и дорогой мебели были частью розданы войскам, частью предназначены на удовлетворение общественных нужд». Многие ли из этих богатств вернулись с войсками в империю, летописи умалчивают. Вне сомнения, немногие, поскольку вскоре, после перехода через Тигр, Юлиан принял спорное решение сжечь (буквально) свои корабли. Он обосновал это тем, что в половодье так или иначе невозможно будет двигаться вверх по течению; а бросить флот как есть означало бы сделать подарок врагу. Кстати, в свое время и Александр Великий поступил точно так же.

Пока солдаты грабили и насиловали, Юлиан являл собой отстраненный оплот умеренности и трезвости. Теория о влиянии климата не распространялась на цезаря даже отдаленно. Вновь слово Гиббону: «В жарком климате Ассирии, вызывающем сладострастных людей на удовлетворение всех чувственных влечений, юный завоеватель сохранил свое целомудрие чистым и неприкосновенным; Юлиан даже не пожелал, просто из любопытства, посмотреть на тех попавшихся к нему в плен красавиц, которые не стали бы противиться его желаниям, а, напротив того, стали бы соперничать одна с другой из-за его ласк».

Юлиана нередко описывают – причем не только его воинственные противники – как фанатика, пусть даже терпимого или милосердного. Обвинения, во-первых, касались его глубокой вовлеченности в мистические аспекты своей религии. (Не-язычники обычно предпочитают язычество более спокойное, с более философским лицом.) Во-вторых, Юлиан, как считалось, заходил слишком далеко – если не сказать больше – в вопросах предзнаменований. В его мире было тесно от языческих богов, каждый из которых обладал своими особыми умениями и своими специализациями, требующими признания и преклонения. В этом мире обитали оракулы, с которыми полагалось советоваться, а также несметные количества птиц и животных, которых полагалось забивать и рассекать.

Помимо внешних знаков и предзнаменований, существовали еще и внутренние, исходящие от души и тела. Причем дилетантства здесь не допускалось: «Какое-то покалывание у меня в костях» не считалось: здесь требовалось авторитетное философское обоснование. «Открывает грядущее и дух человеческий, – пишет Аммиан, – когда он находится в состоянии вдохновения и изрекает божественные глаголы». По определению натурфилософов, «Солнце, мировой разум… источает из себя наши души, как искры, и когда оно сильнее их воспламенит, то делает их способными познавать будущее. Потому-то и сивиллы часто говорят о себе, что они пылают, сжигаемые мощным пламенем».

Кроме того, приходилось еще и толковать сновидения. Здесь Аммиан вторит Аристотелю: «Можно было бы вполне и без всяких сомнений полагаться на сны, если бы истолкователи не ошибались в объяснениях. Иногда, как утверждает Аристотель, сны вполне достоверны, а именно: когда зрачок крепко спящего человека, не отклоняясь ни в ту ни в другую сторону, смотрит совершенно прямо». Казалось бы, имея в своем распоряжении множество различных инструментов прогнозирования, авгуры и императоры могли бы выдавать беспроигрышные предсказания хотя бы только за счет системы перекрестных отсылок. Но разве птичье нутро всегда соответствовало человеческим сновидениям, пламени сердца или словам сивиллы, которая изрекала в пещере свои истины, маскируя их двусмысленностями?

Дивинации также таили в себе неизбежный подвох. Как писал Цицерон, «знамения будущего даются нам богами. Если кто ошибся в них, то причина погрешности не в богах, а в человеческом толковании». Таким образом, нам постоянно напоминают об их непогрешимости и нашей суетливой бестолковости.

Выводя легионы из усмиренной Западной Империи навстречу конфронтации со своим дядей, Констанцием, Юлиан сделал остановку в Дакии, где «ревностно предавался исследованию внутренностей жертвенных животных и наблюдал полет птиц». Ответы, отнюдь не впервые, были «сомнительны и неясны». И вот один галльский ритор, который специализировался как раз на гадании по внутренностям, обнаружил чью-то печень с двойной оболочкой, что якобы предвещало успешный поход. В каком именно смысле и по какой именно причине, о том Аммиан умалчивает. Но как бы то ни было, на пути у Юлиана все же возникло одно затруднение. Он убоялся, что пророчество может оказаться ложным, рассчитанным лишь на то, чтобы прорицатель мог подольститься к нему, полководцу. Терзаясь своими страхами, он задержался в Дакии, чтобы самолично получить убедительное знамение. И как-то раз солдат, который подсаживал на коня Юлиана, подставляя ему под ступню свою правую руку, споткнулся и рухнул оземь. Впору было бы опасаться, что бедняге не сносить головы, но Юлиан усмотрел в этом происшествии не человеческую оплошность, а волю богов, согласно которой тот, кто высоко его вознес (то есть Констанций), сам низко пал. Однако Юлиан тянул время, пока не прибыли отправленные к нему посланники, которые подтвердили, что в тот самый миг, когда оступился солдат, Констанций скончался, успев на смертном одре провозгласить императором Юлиана. Чудесное совпадение или обыденная реальность, какую привнесли боги в подвластный им мир? Это уже не имело значения, поскольку знак свыше в кои-то веки был истолкован правильно.

В своем персидском походе Юлиан тоже не пренебрегал знамениями. «Однако слишком уж часто и обильно, – пишет Аммиан, – он поливал жертвенники кровью животных: иной раз он закалывал по сто быков, без счета приносил в жертву множество разного скота и белых птиц, которых отыскивали на суше и на море». Фанатизм или военная хватка? В любом случае эти действия граничили с комизмом: «каждый почти день можно было видеть, как наедавшихся без меры мяса и напившихся до бесчувствия солдат после оргий в лупанариях тащили по улицам в казармы на своих плечах прохожие».

Когда Юлиан перешел через Евфрат и направился в Ассирию, остановки на гадания участились, а вместе с тем среди приближенных разгорелось соперничество за близость к императору. Заявила о себе, например, кучка прорицателей-этрусков, у которых были с собой особые руководства для предсказаний в военное время: в них запрещалось вторжение на чужую территорию, даже ради правого дела. От этого предостережения этрусков с презрением отмахнулась группа философов, чье влияние было на подъеме.

Но что позволительно было считать предзнаменованием свыше, а что – нет? Вечером 7 апреля 363 года в небе появилась туча; она превратилась в непроглядную пыльную бурю, и солдата по имени Иовиан вместе с двумя лошадьми, которых он вел с водопоя, убило молнией. Толкователи погодных знамений узрели в этом – до чего же дивное название – «советодательную молнию». Но предсказание в очередной раз отмели философы, заявив, что это обычное ненастье: если оно о чем-нибудь и говорит, так только о преклонении природы перед императором. Наступление продолжилось.

После победоносной осады Ктесифона, в которой, по ряду источников, пало две с половиной тысячи персов, при римских потерях в семьдесят человек, Юлиан решил принести жертву Марсу Мстителю, дабы закрепить успех. Для этой цели был заказан десяток великолепных быков, но…

…девять, еще не будучи подведены к жертвенникам, сами жалостно простерлись на земле, а десятый оборвал веревку и убежал. С трудом привели его назад, и когда его принесли в жертву, знамения по внутренностям оказались неблагоприятными. Увидев это, Юлиан в сильном негодовании…